Северянин двусмысленная слава. «Двусмысленная слава» И

16 мая — 125 лет со дня рождения Игоря Северянина, русского поэта-модерниста, переводчика, мемуариста.

Моя двусмысленная слава
И недвусмысленный талант…
И. Северянин

В этом ироническом самопризнании Игоря Северянина – намёки на его поэтическую личность. «Недвусмысленный талант» — это не только хвастовство (которого поэт не был лишён), но и действительное внутреннее ощущение, выраженное прямо и без обиняков: Северянин знал, что он талантлив и не считал нужным притворяться. «Двусмысленная слава» — это тоже серьёзно; это – ощущение изначальной противоречивости своей шумной поэтической известности. Кумир восторженной публики в предреволюционные годы, к 1930-1940 годам он оказался почти забыт.

Игорь-Северянин – псевдоним Игоря Васильевича Лотарёва, причём сам поэт писал свой псевдоним через дефис, воспринимая его как своё второе имя, а не фамилию. Имя мальчику дали в честь героического древнерусского князя Игоря Олеговича (икона этого святого хранилась в эстонском домике поэта в Тойле); приложение «Северянин» делало псевдоним близким к «царственным» именам и означало место особенной любви (как приложение «Сибиряк» в псевдониме Д. Н. Мамина). Впоследствии в восприятии публики и критики приложение «Северянин» было переосмыслено как имитация фамилии.

Родился поэт 4 (16) мая 1887 года в Петербурге. Отец его был военным инженером и дослужился до чина штабс-капитана, мать принадлежала к дворянскому роду. До девяти лет Игорь жил и воспитывался в Петербурге, в 1896 году после семейной «драмы» переехал с отцом к родственникам в Новгородскую губернию. Там, в большом имении на берегу реки Суды, в одном из живописных уголков Русского Севера, прошли отрочество и юность поэта.

Лиловый дом на берегу высоком,
Вокруг глухие хвойные леса…

Он начал писать стихи восьмилетним мальчиком. Конечно, эти первые мальчишеские и юношеские стихи были слабыми и не выдерживали никакой критики. Но они показательны как вехи творческого пути, без которых не понять становления поэта. Ещё в юности Игорь-Северянин определил своих литературных учителей и кумиров. Это яркие лирики второй половины XIXвека А. К. Толстой и А. М. Жемчужников. Но главным поэтическим учителем был Константин Михайлович Фофанов, с которым Северянин познакомился 20 ноября 1907 года (этот день поэт потом ежегодно праздновал) и который первым оценил его талант. Вторым стал Валерий Брюсов, который написал основополагающую статью о творчестве Северянина, в которой содержался объективный анализ его художественных принципов. Третьим крупным поэтом, приветствовавшим Северянина был Фёдор Сологуб. В 1913 году он принял участие в составлении первой большой книги Северянина «Громокипящий кубок » и написал восторженное предисловие к ней: «Появление поэта радует, и когда возникает новый поэт, душа бывает взволнована, как взволнована бывает она приходом весны». В канун первой мировой войны поэтическая слава Северянина стала «экстазной». «Эгические поэзовечера» ломились от восторженной публики. «Большими аршинными шагами в длинном чёрном сюртуке выходил на эстраду человек с лошадино-продолговатым лицом; заложив руки за спину, ножницами расставив ноги и крепко-крепко упирая их в землю, он смотрел перед собою, никого не видя и не желая видеть и приступал к скандированию своих распевно-цезурованных строф. Публики он не замечал, не уделял ей никакого внимания, и именно этот стиль приводил публику в восторг…» (Арго А. М. «Своими глазами. Книга воспоминаний »).

Очам твоей души – молитвы и печали,
Моя болезнь, мой страх, плач совести моей,
И всё, что здесь в конце, и всё, что здесь в начале,-
Очам души твоей…

Вслед за первой книгой «Громокипящий кубок » одна за другой стали выходить новые: «Златолира », «Ананасы в шампанском », «Victoria Regia », «Поэзоантракт », «Тост безответный ». Вместе они составили первые шесть томов «Собрания поэз » Северянина, вышедшие в 1918 году. К этому времени у поэта были готовы новые сборники: «Миррэлия », «Ручья в лилиях », «Соловей », «Настройка лиры ».

Кроме звёзд и Миррэлии,
Ничего в мире нет…

27 февраля 1918 года на «поэзовечере» в Политехническом музее в Москве Игорь-Северянин был провозглашён «королём поэзии». Второе место занял Владимир Маяковский.

Умер поэт 22 декабря 1941 года в Таллинне, где жил последние шесть лет.

Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!

Эти строки из стихотворения «Классические розы » выбиты на могильном памятнике поэта.

Интерес к творчеству Игоря-Северянина временами ослабевал, но никогда не исчезал окончательно: именно потому, что он был истинный поэт, «поэт с открытой душой». У него было замечательное чувство поэзии не только как формы самовыражения, но и как способа существования в мире.

Любви возврата нет, и мне как будто жаль
Бывалых радостей и дней любви бывалых;
Мне не сияет взор очей твоих усталых,
Не озаряет он таинственную даль…

Произведения Игоря-Северянина находятся в отделе художественной литературы, ауд. 311, к. А.

Игорь Северянин... - это литературное имя громко и уверенно заявило о себе в определенных кругах буржуазного Петербурга в самый канун первой мировой войны. Аршинными буквами кричало оно с разноцветных афиш, расклеенных на всех оживленных перекрестках города, собирало в лекционные залы и клубные помещения толпы восторженных поклонников и поклонниц, забрасывавших цветами поэта, читавшего нараспев свои жеманные «поэзы». Стихи поражали слушателей обилием неологизмов, порожденных влечением автора к экзотике бульварных «романов из великосветской жизни» с их неизменными графинями, будуарами, грумами, коктейлями, файф-о-клоками и т. д. - словом, всеми атрибутами роскоши, столь соблазнительными для мещанского вкуса.

И больше всего способствовал этому шуму и ажиотажу вокруг своего имени сам поэт, надменно заявлявший с эстрады и со страниц сборника «Громокипящий кубок»:

Я, гений Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!
. . . . . . . . . .
Я покорил литературу!
Взорлил, гремящий, на престол!
(«Эпилог»)

В раскаленной атмосфере начала века, в душном предгрозье надвигающихся социальных катастроф буржуазная литература, и в частности поэзия, как бы не решаясь глядеть прямо в лицо устрашающей ее действительности, уводила читателей в стихию взаимных распрей и споров, в самые различные течения и секты, в искусство, далекое от проблем и тревог окружающей жизни. Задачи чисто внешнего, стилистического порядка нередко заслоняли заботы о содержании, и новаторство в области формы становилось одним из главных стимулов словесного мастерства. Представители различных литературных группировок стремились к обновлению поэтического стиля, в том числе и самой стихотворной речи. К ним-то и примкнул Игорь Северянин, занявший одну из самых крайних позиций. Он сразу же объявил себя футуристом, правда с дополнительным местоимением «ego» , что должно было свидетельствовать о его личной независимости и самостоятельности в решении всех языковых проблем.

Опыты нового словотворчества привлекли к нему внимание читателей, не говоря уже о том, что его стихи своим содержанием в ту пору отвечали потребностям и вкусам разношерстной публики зрительных залов, падкой до острых ощущений и литературных скандалов.

Первая книга Игоря Северянина «Громокипящий кубок» появилась в 1913 году, в самый разгар литературных междоусобиц, - до нее были только отдельные публикации и тонкие стихотворные брошюрки, проходившие незамеченными. Этот же сборник сразу заставил говорить о себе. То, что провозглашал поэт, с первого взгляда могло показаться дерзким, необычным и даже в какой-то мере новаторским, нарушающим привычные каноны стилистической благопристойности. Каждое выступление поэта с этих пор привлекало обширную аудиторию, каждая его книга (а они выходили одна за другой, часто несколькими изданиями в один-два года) вызывала немало откликов в печати - беспощадно порицающих и неумеренно восторженных.

Неуклонно растущую и действительно «повсеградную» славу Игоря Северянина поддерживала и раздувала та общественная среда, которой нужна была пряная, своеобразно-экзотическая необычность в сущности ею же самой порожденных эмоций и экзальтированных мимолетных переживаний.

Для того чтобы представить себе общественную атмосферу, которая оказалась особо благоприятной для творчества этого поэта, надо вернуться к временам, когда Петербург, столица империи Российской, стал в 1914 году из патриотических соображений именоваться Петроградом, а вся страна вступила в период тяжких военных испытаний.

1

Моя студенческая юность была непосредственной свидетельницей этой напряженной и тревожной поры: город чиновный, торговый, мещанско-обывательский старался не думать о трагедии народа, несущего на солдатских плечах непосильные тяготы изнуряющей и бесперспективной воины. Он жил беспечной, праздной жизнью и словно не слышал грохотавшего где-то далеко от него грома орудий с «галицийских кровавых полей», не замечал тут же, у себя под боком, угрюмых женских очередей около хлебных и мелочных лавчонок. Он как будто не хотел знать о нарастающем недовольстве рабочих окраин, о неудержимо поднимающейся волне революционного протеста пролетарских масс.

Оживленно работали рестораны, кабаки, увеселительные сады. Поражало обилие тыловых офицеров в безукоризненных френчах и галифе. Только что введенные в обиход кортики кокетливо болтались сбоку. Дамы, в узко затянутых длинных платьях и шляпах с огромными полями, жеманно опирались на руки своих спутников. К концу летнего дня бесконечная вереница щегольских экипажей катилась по аллеям Крестовского острова, спеша «на Стрелку» любоваться балтийским закатом. И в центре столицы ничто не нарушало заведенного порядка. Так же пестрел витринами и дамскими нарядами Невский проспект, в часы традиционного гулянья по солнечной его стороне непрерывно лилась оживленная толпа; по торцовому настилу, глухо цокая копытами, проносились откормленные кони «собственных выездов»; бесшумно летели на тугих резиновых шинах «лихачи» (извозчики), порывисто рявкали «моторы» (так назывались тогда автомобили). В белые ночи на бледной заре матово светились шары у входов в загородные сады и рестораны, откуда доносились изматывающие душу тягучие мелодии танго - самого модного танца тех предгрозовых, обреченных дней.

Типичными фигурами того времени были безусые заносчивые прапорщики и кокетливые сестры милосердия в белых накрахмаленных косынках, с широким красным крестом на груди. Но они так же мало думали о войне, хотя и попадались им на пути вывески лазаретов и группы раненых в верблюжьего цвета халатах на скамейках городских скверов.

Тем душным летом атмосфера романтического легкомыслия была разлита повсюду. Никогда так легко и бездумно не возникали и не развязывались романы. Никогда обывательской публикой не читалось столько бульварной стряпни Вербицкой, Бебутовой, Брешко-Брешковского. От трагической лирики Блока отворачивались, потому что этот поэт тревожил совесть своими стихами о России, противопоставляя себя официальному квасному патриотизму. И как раз в это время стала пользоваться бурным успехом парфюмерная, завитая поэзия Игоря Северянина, делившая славу с кабаретными песенками А.Н. Вертинского и манерными романсами прославленных звезд тогдашней ресторанной эстрады. Совершенно ясно, что экстравагантная поэзия Игоря Северянина отвечала вкусам людей, отгораживавших себя от назревших в стране грозных событий, да еще в период мучительной для народа империалистической войны.

Ажиотаж вокруг имени Северянина - случай, весьма характерный для общего состояния буржуазной литературы предреволюционного периода. Но не следует забывать, что в это же время существовало и противостоящее ей реалистическое творчество писателей, группировавшихся вокруг горьковских сборников «Знание», стихи и выступления Маяковского, проникнутая любовью к родине лирика Блока, свежая, идущая от истоков народной образности лирика Сергея Есенина, оживленные журнальные споры о путях развития живописи, театра, кинематографа. Но все это оставалось в стороне от интересов упоенного своим шумным успехом Игоря Северянина.

Находясь во власти вкусов прославляющей его обывательской среды, он даже в отношении к трагической теме войны не мог удержаться от бестактного утверждения своей эстетской программы: «Война войной, а розы - розами». А в стихотворении «Мой ответ» (1916), защищающем «права» бездельников и фланеров Невского проспекта на непричастность к военным событиям, как бы спохватившись, «утешал» общественное мнение такой вызывающе броской строфой:

Друзья! Но если в день убийственный
Падет последний исполин,
Тогда, ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин!

Подобные ура-патриотические стихи вызвали резкую отповедь Маяковского, который считал, что военная «позиция» Северянина «великолепна для тех, чей круг желаний не выходит из пределов

Приведенная Маяковским строка - цитата из стихотворения Северянина «Еще не значит быть изменником...» (1914), где она предваряет такие гастрономические «откровения»:

Пройтиться по Морской с шатенками,
Свивать венки из кризантем,
По-прежнему пить сливки с пенками
И кушать за десертом крем.

И все же эта самоупоенная проповедь северянинского эгогедонизма пользовалась шумным успехом у той части буржуазной публики, которая была падка до литературных сенсаций.

Вспоминается не совсем обычная обстановка проводимых Игорем Северяниным «поэзоконцертов». Поэт появлялся на сцене в длинном, узком в талии сюртуке цвета воронова крыла. Держался он прямо, глядел в зал слегка свысока, изредка встряхивая нависающими на лоб черными, подвитыми кудряшками. Лицо узкое, по выражению Маяковского, вытянутое «ликерной рюмкой» («Облако в штанах»). Заложив руки за спину или скрестив их на груди около пышной орхидеи в петлице, он начинал мертвенным голосом, все более и более нараспев, в особой, только ему одному присущей каденции с замираниями, повышениями и резким обрывом стихотворной строки разматывать клубок необычных, по-своему ярких, но очень часто и безвкусных словосочетаний. Через минуту он всецело овладевал настороженным вниманием публики. Из мерного полураспева выступал убаюкивающий, втягивающий в себя мотив, близкий к привычным интонациям псевдоцыганского, салонно-мещанского романса. Не хватало только аккордов гитары. Заунывно-пьянящая мелодия получтения-полураспева властно и гипнотизирующе захватывала слушателей. Она баюкала их внимание на ритмических волнах все время модулирующего голоса, и они уже готовы были забыть, что перед ними самоуверенный, манерный чтец собственных экстравагантных «поэз», что его сюртук, орхидея и даже поза - провинциальная карикатура на портреты Оскара Уайльда.

В нарочитом эстетстве этих стихов, в изысканности их рифм и почти скрипичной напевности публика узнавала что-то очень близкое своим ресторанным вкусам. По мнению критиков солидных, «толстых» журналов, «северянинщина» становилась опасной модой, поветрием, чуть ли не «общественным бедствием». Между тем самоупоенный автор «Златолиры» и «Ананасов в шампанском» завоевывал столицу, и его широкая известность начинала переходить в громкую, почти скандальную славу.

Кем же был этот странный персонаж буржуазной литературы в самый канун крушения старого, породившего его поэзию мира?

Что позволило выделиться его имени в современной ему разноголосице самых различных поэтических школ и течений? Что дало возможность Федору Сологубу своим предисловием к «Громокипящему кубку» ввести его автора в литературу, а Валерию Брюсову, ценителю строгому и взыскательному, с похвалой отозваться об этой книге? Очевидно, в Игоре Северянине, сквозь нарочитую экстравагантность, к тому же далеко не отменного вкуса, проглядывало нечто, имеющее отношение к поэзии.

2

Публика предреволюционного Петрограда хорошо знала Игоря Северянина по его частым эстрадным выступлениям и «поэзоконцертам», но мало кому была известна его биография. Мало кто знал, что Игорь Северянин - псевдоним Игоря Васильевича Лотарева. Сам поэт творил вокруг себя подобие некоторой романтической легенды, создавал образ лирика чистейшей воды, высокомерно взирающего с высот своего величия на покоренную его стихами толпу. В апогее своей славы, в 191-6 году, он ответил на предлагаемые ему вопросы.

«Родился 4 мая 1887 г. в Петрограде.
Образование получил в Череповецком реальном училище.
Лучшее воспоминание: директор кн. Б.А. Тенишев, добрый, веселый, остроумный.
Дебютировал в ежемесячном журнале «Досуг и дело» (1905 г., № 2, 1 февраля).
Издал 35 брошюр (2-24 стран.) - 1904-1912 гг.
Мать - Наталия Степановна, рожд(енная) Шеншина, дочь предводителя дворянства Щигровского у(езда) Курской губ.
Отец - Василий Петрович, отставной штабс-капитан 1-го Железнод(орожного) баталиона (ныне полка). Скончался 28 мая 1904 г. в Ялте (44 лет).
Любимые поэты: в детстве - гр. А.К. Толстой, затем - Мирра Лохвицкая, Фофанов, Бодлер.
Любимые композиторы: Амбруаз Тома, Пуччини, Чайковский, Римский-Корсаков. Любимый художник - Врубель. Очень много читал».

Эта краткая биографическая справка мало что давала интересовавшимся творчеством и личностью поэта. А ведь его выступления в печати начались много раньше, чем он получил широкую известность. Печататься он начал еще с 1905 года в провинциальных газетах, выпускал за свой счет тоненькие брошюрки, ничем не привлекавшие внимания. Лишь немногие стихотворения той поры включил он впоследствии в свою первую книгу, изданную в столице, - «Громокипящий кубок» (1913), сразу же принесшую ему шумную, скандального характера славу. Автор сам заботился об этой славе, настойчиво раздувая ее саморекламными публичными выступлениями. С не лишенным артистизма темпераментом преподносил он себя публике, создавая образ смелого и даже дерзкого обновителя обычной поэтической речи, поэта воинствующего гедонизма и, как казалось ему, подлинного новатора, зачинателя особого и стилистического и тематического направления в современной ему поэзии. В упоении, в пафосе самоутверждения поэт ставил себя в исключительное положение и высокомерно заявлял в «Прологе»:

Я прогремел на всю Россию,
Как оскандаленный герой!..
Литературного мессию
Во мне приветствуют порой,

Порой бранят меня площадно,
Из-за меня везде содом!
Я издеваюсь беспощадно
Над скудомысленным судом!..

А в следующем году продолжал в том же духе:

Вокруг талантливые трусы
И обнаглевшая бездарь...
(«Прощальная поэза»)

Это уже звучало как скандальный вызов всем общепринятым приличиям. Немало было здесь и от авторской саморекламы. И стихи поэта, и принятая им надменная поза сразу же породили бесчисленное количество газетных и журнальных откликов, критических и полемических статей в современной печати. Они были продиктованы и наивным недоумением, и попытками разобраться в новаторстве северянинского стиля, и неумеренными восторгами, и ядовитыми насмешками. Необычайно пестрая панорама самых противоречивых суждений! Кто отрицал начисто (А. Амфитеатров), кто изощрялся в фельетонном остроумии (А. Измайлов), кто восхищался смелостью словотворчества (С. Бобров), а кто предавался сожалениям о том, что поэт, несомненно одаренный и своеобразный, засоряет русский язык не всегда уместными, а порою просто никчемными словесными изобретениями. По существу только Валерий Брюсов в своей статье, помеченной июнем 1915 года, попытался более объективно разобраться в поэтике Игоря Северянина на материале первых трех сборников: «Громокипящий кубок», «Златолира» и «Victoria Regia».

Что же послужило основной мишенью нападок на столь необычно проявившего себя поэта? Как это ни кажется сейчас странным, не суженность его культурного кругозора, не пристрастие к лож-кому и часто безвкусному «бонтонному» содержанию стихов, а прежде всего увлечение доморощенным словотворчеством, почти всегда ясным по смыслу, но неизменно претенциозным и кричащим.

Хотя уже существовали выступления футуристов, убежденных поборников словотворчества, а на книжных прилавках лежало немалое количество их сборников с причудливыми, эпатирующими названиями: «Засахр. Кры.», «Дохлая луна», «Пощечина общественному вкусу», - многих читателей того времени удивили и озадачили такие стихи:

В Академии Поэзии - в озерзамке
          беломраморном -
Ежегодно мая первого фиолетовый концерт,
Посвященный вешним сумеркам, посвященный
          девам траурным...
Тут газеллы и рапсодии, тут - и глина,
          и мольберт.
Офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой,
Лиловеют разнотонами станы тонких поэтесс,
Не доносятся по озеру шумы города и вздох
          людской.
Оттого что груди женские - тут не груди,
          а дюшесс...
Наполняется поэтами безбородыми, безусыми,
Музыкально говорящими и поющими Любовь.
Золот гордый замок строфами, золот девушками
          русыми,
Золот юным вдохновением и отсутствием рабов!
Гости ходят кулуарами, возлежат на софном
          бархате,
Пьют вино, вдыхают лилии, цепят звенья
          пахитос...
Проклинайте, люди трезвые! Громче, злей, вороны,
          каркайте!
Я, как ректор Академии, пью за озерзамок тост!
(«Поэзоконцерт»)

Тут есть все компоненты стилистической манеры Игоря Северянина: и распевное, прошитое пэонами построение строки, и ритмическая непрерывность интонации, и аллитерационное благозвучие, и изысканность составной рифмовки, и излюбленные автором слова иностранного происхождения, взятые в основном из чисто эстетских побуждений. И, конечно, собственные неологизмы, прежде всего и останавливающие внимание читателя («Офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой»; «Лиловеют разнотонами станы тонких поэтесс»)

В самом же содержании не было ничего сложного: обычный вечер с гостями на загородной даче, сборище праздной молодежи с богемными вкусами и привычками того времени. Но автор не довольствуется будничной обиходностью. Он стремится по-своему опоэтизировать привычное и выбирает для этого сомнительный путь некой измышленной им «великосветскости» со всеми присущими ей атрибутами обстановки и словаря, причем впадает порой, сам того не замечая, в вопиющее безвкусие.

Впрочем, приверженность к такому стилю приукрашенной речи становится его поэтическим credo, в котором есть и дерзкий вызов обиходной обывательской «трезвости», и утверждение своеобразно понятого автором «новаторства».

Пора популярить изыски, утончиться вкусам

Народа.

На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс

В вирелэ!

(«Мороженое из сирени»)

Лингвистическое изобретательство Северянина не столь уж и оригинально. Любое привычное слово годится ему для трансформации, иногда по образцу, уже бытующему в языке грамматических форм, но часто и вопреки законам русской литературной речи. Современников удивляли, а иногда и ошарашивали такие речения: лесофея, грезёр, мечты-сюрпризерки, златополдень, павлиньево, морево (т. е. берегом моря), беззаконец, светозарно-ореолочно, майно (т. е. в мае), чаруйная боль и даже Берлинство - Лондонство - Нью-Йорчество. И нередко подобные примеры словотворчества вкраплены - для контраста! - среди самого обычного и весьма банального текста.

В поисках оригинальности поэт даже различным видам своих «поэз» дает либо старинные, либо измышленные им наименования: рядом с ноктюрнами, рондо, романсами, стансами, триолетами есть у него и симфониетты, и увертюры, и пастели, и сексты (т. е. секстины), и грандиозы, и миньонеты, и рондолеты, и экстазы, и колье рондо, и даже «монументальные моменты». Что же касается смыслового наполнения стихов, то и здесь не наблюдается особых новшеств. Это либо увлеченное самоутверждение своего «я», либо выпады против обывательского благополучия, либо бесконечные любовные мадригалы и дифирамбы - обширный «донжуанский список» собственных неустойчивых увлечений, где уже трудно отличить подлинное чувство от его имитаций. И тут же рядом восторги перед природой - и дачной, и деревенской («душа стремится в примитив»).

3

Игорь Северянин искренне считал себя новатором стихотворного языка, имея в виду вводимые им неологизмы, которые он изобретал почти на каждом шагу. И при этом, очевидно, не подозревал, что задолго до него, еще в XIX веке, было немало примеров словесного изобретательства. У H. М. Языкова есть слово «чужеземие», у Е.А. Баратынского «староверец», у В.Г. Бенедиктова «властелинка», «окат», «утишье», «присяжник», «громоглагольный» - и, вероятно, еще не один десяток подобных новых словообразований. Если оставить в стороне В. Бенедиктова, особо пристрастного к намеренному словотворчеству, эти новшества нигде не кажутся нарочитыми и всегда вызваны к жизни потребностью передать тот или иной оттенок образного мышления там, где не находится привычного слова.

Словотворчество поэтов - современников Игоря Северянина - в большинстве случаев также носило иной характер. У символистов, например, оно чаще всего было связано с их стремлением передать таинственную глубь мира. Вспомним типичные «бальмонтизмы» - светозрачность, лунность, осиянность, безбрежность и т. д. Валерий Брюсов в первый период своего творческого пути также не чуждался неологизмов. Можно их встретить и у Вяч. Иванова. Велимир Хлебников создавал свой поэтический язык на основе первородной почвы древнеславянской и народной речи. Маяковский искал и удачно находил неологизмы в самой стихии быстро меняющегося и обновляющегося быта своей бурной эпохи, пользуясь неистощимым богатством естественных флексий и модуляций родного русского языка.

В поэтике Игоря Северянина наблюдается нечто иное. Его словообразования порождены желанием во что бы то ни стало выделиться на общем сглаженном речевом фоне других поэтов. В этом отношении он до известной степени примыкает, хотя и чисто внешним образом, к общей тенденции тех лет, к борьбе со штампами и обезличиванием обиходного поэтического словаря. Но решает он эту задачу весьма примитивно. И, что важнее всего отметить, свои словесные находки черпает из привлекающей его среды мещанского или псевдосалонного обихода, обнаруживая особое пристрастие к словам иностранного происхождения, которые кажутся ему вершиной эстетской изысканности.

Однако сами «новшества» его стиля разгадываются без особого труда. Как поэт ясно выраженного эмоционального строя, он особенно легко чувствует себя в сфере непрерывного движения, лирической взволнованности и потому из всех частей речи отдает явное предпочтение глаголу. С глаголом и происходят в основном лексические метаморфозы. Внешне это выражается в том, что, широко используя приставку «о», поэт создает все новые и новые смысловые единицы, придавая существительному чисто глагольное обличие. Отсюда и неологизмы (по типу: колпак - околпачить) : окалошить, овагонить, осупружиться, озамужниться, олазорить, окудесить, огимнить, оперлить, оца-риться, оэкранить, отронить .

Несколько реже существительное превращается в глагол и иными способами: взорлить, пристулить, бессмертить, драприть, центрить и т. д.

Таким же незамысловатым способом стало возможно создавать и прилагательные-эпитеты: безлистная (книга), бестронный (король), беспоповья (свадьба), софный (бархат). С не меньшей легкостью фабриковались и составные прилагательные. Примеры: золотогрезный (виноград), росистощебетный (сад), лилиебатистовая (блузка), березозебренное (шале), злофейный (креп) и т. д.

К этому нужно добавить, что основным стимулом подобных лингвистических опытов было у автора и настойчивое стремление привлечь внимание публики к своему творчеству как к чему-то совершенно необычному. Отсюда и его пристрастие к броским словам и деталям, ко всему пряному, цветистому, отмеченному чрезмерной «красивостью». И, разумеется, особая забота о звонкой и небанальной рифмовке.

В поисках словесной оригинальности Игорь Северянин с увлечением предается и изобретению новых существительных: безгрезье, чернобровье, равнокровье, угрозье, цветочье, отстраданье, лиловь, весень, светозарь, чарунья, всемирница, замужница, гениалец, лесофея, озерзамок, лунополь, ветропросвист, крылолет и т. д.

Все это воспринимается без особых затруднений, потому что корень слова ясен, да и сами неологизмы образованы в большинстве случаев на основе грамматических норм литературного языка. Другое дело, насколько все это художественно обосновано.

Столь же спорным становится словотворчество Северянина, когда он пользуется корнями иностранного происхождения. Это звучит более чем странно, если не сказать совершенно безвкусно: эксцессерка, грезёрка, амулетка, амазония, вассалия, Миррелия, диссона, эскизетка, сомнамбулеликий . и т. д.

И вообще поэт пристрастен к словесной иностранщине. Он просто зачарован кажущейся ему звуковой красивостью и мнимой великосветскостью этой лексики:

Гарсон, сымпровизируй блестящий файф-о-клок...

Если начать перечисление хотя бы из одного «Громокипящего кубка», трудно остановиться: фиоль, эксцесс, сквайтер, коктебли, шаплетка, куверт, Арлекиния, шале, кайзерки, бомонд, адъютантесса, сомбреро, комфортабельный , - нечто подобное можно найти почти в каждом стихотворении.

Столь же пестрят страницы сборников Игоря Северянина историческими именами и географическими названиями, терминами различных искусств - причем только мимолетно и как бы намеренно без всякой связи, только ради звучности, экзотики и контрастных противопоставлений:

Я славлю восторженно...
...Голубку и ястреба! Ригсдаг и Бастилию!
Кокотку и схимника! Порывность и сон!
В шампанское лилию! Шампанского в лилию!
В морях дисгармонии - маяк унисон!
(«Шампанский полонез»)

Бесконечный каталог имен и названий, порою трудно совместимых в своем соседстве, развертывается в разделах «Мороженое из сирени» и «За струнной изгородью лиры»: Верлен, леди Годива, Колумб, Антихрист, Шопен, Венера, Поль де Кок, Ниагара, Сивилла, Норвегия, Жанна д"Арк, Суламифь, Грааль, Агасфер, Врубель, Суворов, Бодлер - и все это мельком, торопливо, почти без прямого отношения к основному содержанию текста.

Если судить по этим внешним стилистическим приметам и частностям, поэзия Игоря Северянина предстает для современного читателя в не очень привлекательном виде. Она и манерна, и отражает узкий круг интересов условного и специфического характера. Правда, нельзя ей отказать в эмоциональной приподнятости, в определенной мелодичности, в большом ритмическом разнообразии, не говоря уже о бросающихся в глаза особенностях самого речевого строя.

Все же по первым трем книгам, снискавшим наибольший успех автору, можно было составить и иное представление о даровании и возможностях Игоря Северянина.

Валерий Брюсов писал: «Не думаю, чтобы надобно было доказывать , что Игорь Северянин - истинный поэт. Это почувствует каждый, способный понимать поэзию, кто прочтет „Громокипящий кубок"». В дальнейшем, отметив ряд достижений в области ритмики и несколько удачно найденных определений, автор статьи добавляет: «Это - лирик, тонко воспринимающий природу и весь мир и умеющий несколькими характерными чертами заставить видеть то, что он рисует. Это - истинный поэт, глубоко переживающий жизнь и своими ритмами заставляющий читателя страдать и радоваться вместе с собой». Правда, дальше говорится о том, что наряду с чистыми проявлениями подлинного лиризма у Игоря Северянина - и очень часто - встречаются стихи, где пристрастие поэта к ложной красивости и упоение собственными успехами граничат с полнейшим безвкусием и даже пошлостью. «Отсутствие знаний и неумение мыслить принижают поэзию Игоря Северянина и крайне сужают ее горизонт». Однако Валерий Брюсов отмечает и ряд стихотворений, написанных без претенциозных измышлений, языком простым, ясным, искренне взволнованным. Он видит подлинное лицо Игоря Северянина там, где оно не прячется под маской намеренной экстравагантности, где поэт говорит о своих истинных тревогах, волнениях и от будуарных надуманных иллюзий уходит в мир простых человеческих чувств.

Нельзя не согласиться с этими справедливыми замечаниями, даже имея в виду, что речь идет о самых первых сборниках поэта, выпущенных в ту пору, когда их автор всемерно стремился к утверждению уже завоеванных им успехов и, к сожалению, шел навстречу вкусам непритязательной, восторженно его принимающей публики.

Но и в то время (1913-1916 годы) в творчестве Игоря Северянина намечались три совершенно различные и порою, казалось бы, противоречащие друг другу тенденции. Наряду с самоупоенным воспеванием модного мещанско-буржуазного быта, поэту не было чуждо влечение к простоте и непосредственности чувств. И тогда возникали стихи, лишенные вычурных стилистических украшательств, выражающие подлинное лирическое волнение, такие, как «Весенний день», «Элементарная соната», «Это всё для ребенка», «Янтарная элегия», «Всё по-старому...», «Стансы», «Ее монолог», «В очарованье», «Весенняя яблоня», «В парке плакала девочка...», «Ты ко мне не вернешься...», «Октябрь» и некоторые другие. Здесь все просто, может быть, даже несколько сентиментально, но проникнуто правдой авторских переживаний. В какой-то мере ощущается влияние слегка наивной, но свежей поэзии Константина Фофанова - поэта, которому Игорь Северянин посвятил немало прочувствованных стихотворений.

Есть и другая лирическая доминанта в северянинском творчестве. Она далека от мягкой элегичности, интонации ее резки, вызывающе бравурны, дышат пафосом самоутверждающегося гедонизма. Здесь уже слышен голос вакхических монологов и дифирамбов Мирры Лохвицкой - другого пристрастия северянинской музы, что в свою очередь заставляет вспомнить и некоторые ритмические модуляции Константина Бальмонта в их наиболее мажорном звучании.

В творчестве Игоря Северянина можно найти еще одну, правда, не столь ярко выраженную тенденцию. Ее отмечает и сам

Можно считать ироническими такие стихи, как «Каретка куртизанки», «В будуаре тоскующей нарумяненной Нелли...», «Клуб дам» и др. Однако ирония поэта не поднимается до высоты социального обличения. Это скорее всего легкая, ни к чему не обязывающая насмешка.

Ваше сиятельство к тридцатилетнему -
          модному - возрасту
Тело имеете универсальное... как барельеф...
Душу душистую, тщательно скрытую
          в шелковом шелесте,
Очень удобную для проституток и для королев...
(«Диссона»)

Ирония эта относится главным образом к инаковерцам или вообще к некой обезличенной обывательской, духовно косной среде, не понимающей, по мнению автора, величия вознесенного над нею поэта. К ней и обращена инвектива «Рядовые люди»:

Я презираю спокойно, грустно, светло и строго
Людей бездарных: отсталых, плоских,
          темно-упрямых.
    Моя дорога - не их дорога,
    Мои кумиры - не в людных храмах...
...За что любить их, таких мне чуждых? За что
          убить их?
Они так жалки, так примитивны и так бесцветны.
    Идите мимо в своих событьях, -
    Я безвопросен, вы безответны.

Становясь в горделивую позу презрения ко всем, кто не в состоянии его понять, поэт всемерно подчеркивает свою исключительность, сам себя убеждая в праве возвышаться над толпой и диктовать ей собственные вкусы. Он предлагает своим слушателям и читателям «Мороженое из сирени!» и «Ананасы в шампанском», искренне уверенный в том, что «пора популярить изыски», и видит в этом осуществление своих эстетских идеалов, а может быть, и своеобразный протест, обращенный против серости и банальности будничной, филистерской среды. Он гордо заявляет: «Мне хочется поиздеваться», называет себя «ироником», но роковым образом эта ирония в первую же очередь обращается на самого автора, восторженно воспевающего пряную красивость вызванного его воображением искусственного мира.

Поэт чистых чувств, лирик, восстающий против пошлости людской, сам становится ее покорной жертвой. Чему же он отдает больше душевных сил - иронии над мещанством духа или самозабвенному восторгу перед всеми соблазнами эстетски воспринятого светско-мещанского уклада? На эти вопросы пыталась ответить современная поэту критика, но не могла найти общего решения - об этом свидетельствует разноречивость ее откликов.

Во всяком случае современники воспринимали поэзию Игоря Северянина как совершенно необычное явление: одних она восхищала, в других возбуждала вражду и насмешку, и трудно было сказать, кого у нее больше - хулителей или поклонников. Но как те, так и другие не остались к ней равнодушными.

4

О даровании Северянина судили по первым трем сборникам. Но ведь это была только половина долгого литературного пути, который в дальнейшем прошел за рубежом в чуждой и даже враждебной для поэта среде. Казалось бы, очутившись за границей, в эмигрантском окружении, Игорь Северянин смело мог рассчитывать на успех своей эстрадной музы. Но случилось иначе. Его словотворческие экстравагантности не нашли признания. Он, правда, в первые годы старался на помнить о себе, продолжая гастрольные «поэзоконцерты», однако они не приносили ему ни былого успеха, ни даже материального удовлетворения. Он потерял свою привычную аудиторию, его стали забывать. Выходили отдельные стихотворные сборники, но малыми тиражами, и ни один не потребовал повторного издания: «Вервена» (1920), «Менестрель» (1921), «Фея Eiole» (1922), «Падучая стремнина» - роман в стихах (1922), «Соловей» (1923), поэма «Роса оранжевого часа» (1925), «Колокола собора чувств» - роман в стихах (1925), «Классические розы» (1931), «Адриатика» (1932) и переводы эстонских поэтов.

С годами и самый характер его поэтики претерпел значительные изменения Стихи стали естественнее, проще, реже встречались в них неоправданные словесные новшества, хотя рецидивы прежних навыков нет-нет да напоминали о себе. Доминантой его лирики становятся воспоминания о прошлом, что вполне естественно в положении человека, отторгнутого от Родины и остро ощущающего свое литературное и общественное одиночество. Примечательно, что в пору духовных и материальных лишений Игорь Северянин ощущает все больше и больше неприязнь к эмигрантской среде. Она воспринимается им как некий обобщающий образ буржуазной воинствующей пошлости, духовного мещанства. Вот инвектива, относящаяся к 1923 году:

Они живут политикой, раздорами и войнами,
Нарядами и картами, обжорством и питьем,
Интригами и сплетнями, заразными и гнойными,
Нахальством, злобой, завистью, развратом и
          нытьем.
(«Чем они живут»)

Резко отделяя себя от эмигрантской среды, поэт говорит:

Нет, я не беженец, и я не эмигрант, -
Тебе, родительница, русский мой талант,
И вся душа моя, вся мысль моя верна
Тебе, на жизнь меня обрекшая страна!..

Мне не в чем каяться, Россия, пред тобой:
Не предавал тебя ни мыслью, ни душой...
(«Наболевшее...»)

Неизменен его интерес ко всему, что происходит в Советской стране, не гаснет надежда:

И, может быть, когда-нибудь
В твою страну, товарищ Ленин,
Вернемся мы...
(«Колокола собора чувств»)

Нет возможности утверждать, что этот интерес и сочувствие к Советской России были у Игоря Северянина достаточно стойкими. Но уже самое наличие такого настроения ставило поэта в особое положение и объясняло неприязнь к нему зарубежной эмигрантской печати всех рангов и направлений.

Биографические сведения о жизни Игоря Северянина за рубежом вообще очень скудны. Мы даже не знаем, при каких обстоятельствах покинул он советскую землю. Можно только предполагать, что он был застигнут революционными событиями в Эстонии, в издавна облюбованном им местечке Эст-Тойла, и оказался отрезанным от Петрограда. Вероятно, не без оснований он мог считать себя невольным беженцем. Воинствующая эмигрантщина не могла простить ему позиции «свободного поэта», не желавшего принимать участия в ее политических склоках и раздорах. Его переставали печатать, им мало интересовались, а в конце концов обрекли на полное забвение. Он же сам лишь изредка напоминал о себе, предпочитая жить вдали от зарубежной литературной среды, в маленьком рыбачьем поселке на Балтийском побережье.

Почти лишенный литературного заработка, Игорь Северянин жил в большой нужде. Мысль о возвращении на родину все чаще возникала в его сознании.

В стихах этих лет часто говорится о том, что, забывая успехи своей прежней славы, поэт находит особую радость в общении со скромной северной природой и простыми людьми труда. Он живет теперь заботами текущего дня, а духовно весь уходит в поэзию, в лирику ясных, непосредственных чувств.

Освободясь от исхищрений
Когтистой моды, ожил стих -
Питомец чистых вдохновений
И вешних радостей живых.

Стихи этого последнего периода отличаются от того, что писалось раньше. Они много проще, сердечнее, и в них уже не часто можно встретить любование нарочитыми неологизмами и привычными прежде «изысками» стиля. Пишет Игорь Северянин теперь главным образом «для себя», уже не рассчитывая на широкий публичный резонанс, да и тощие его сборники выходят мизерными тиражами и преимущественно в местных, малозначительных издательствах. Лирика его носит свободный, почти импровизационный характер, что придает ей оттенок непосредственности, хотя и воплощена она порою в изысканные формы сонетов и терцин.

И все же совсем другим Игорь Северянин, сменивший бутафорию салонной экзотики на живое чувство слияния с природой, не стал. Утратив свою поэтическую оригинальность, он, в сущности, вернулся к тому, что им когда-то было сказано в тех лирических признаниях, которые он и ранее, только время от времени, писал без претензий на изысканность изобретенной им «новаторской» манеры. Кругозор мировосприятия поэта не расширился, он остался в сфере своих поверхностно-идеалистических представлений о добре и зле, о том, что лирик должен стоять выше всякой злобы дня и что его духовный долг - воспевание красоты (вообще) и порицание зла и насилия (тоже вообще). Эта наивная вера поддерживалась в нем особым отношением к Родине, к России, которая неизменно казалась ему воплощением самых высоких моральных идеалов. Примечательно, что воспоминания о молодости и минувшей литературной славе не заслоняют у него неустанного и сочувственного интереса к России новой.

Всю жизнь стараясь быть «неполитиком», Игорь Северянин плохо разбирался в исторических причинах и следствиях, мог поразить наивностью своих суждений, но всегда считал себя поэтом русским («Оттого, что я русский поэт, оттого я по-русски мечтаю!»), гордился этим и был убежден в превосходстве русской культуры над бездушной цивилизацией капиталистического Запада. Особенно близкой ему была мысль о миролюбии русского народа. Еще в сборнике «Вервена» (1920) он говорил о В.И. Ленине:

Его бессмертная заслуга
Есть окончание войны.
Его приветствовать, как друга
Людей, вы искренне должны.
(«По справедливости»)

Это писалось уже за рубежом. А в одной из последних книг - «Классические розы» - есть стихотворение, названное «Колыбель культуры новой» (1923):

Встанет Россия, да, встанет Россия,
Очи раскроет свои голубые,
Речи начнет говорить огневые, -
  Мир преклонится тогда перед ней!

Встанет Россия, все споры рассудит...
Встанет Россия - народности сгрудит...
И уж у Запада больше не будет
  Брать от негодной культуры росток.

Совсем не таких утверждений могли ждать от Игоря Северянина прежние восторженные его поклонники, оказавшиеся за рубежом, в эмиграции, мечтавшие о России прошлого и закрывавшие глаза на ее настоящее, а тем более будущее.

5

В краткий предвоенный период Советской Эстонии воскресли у Игоря Северянина надежды вернуться к литературной работе. Он писал письма в Ленинград и Москву, посылал свои стихи. Некоторые из них были напечатаны в журналах «Красная новь» и «Огонек». Весною 1941 года Издательство писателей в Ленинграде получило от него несколько сонетов о русских композиторах, которые решено было поместить в одном из альманахов. Мне, как редактору сборника, выпало на долю известить об этом автора, а издательство одновременно перевело ему и гонорар. В ответ было получено взволнованное письмо, где поэт писал, что он «со слезами на глазах» благодарит за помощь в его крайне тяжелом материальном положении, а главное за то, что его «еще помнят на родине». Мне он прислал небольшой свой сборник «Адриатика» (1932) с дарственной надписью, - книгу, которой суждено было стать для него последней.

Альманах со стихами Игоря Северянина находился уже в производстве, когда разразилась война. При первых бомбежках Ленинграда от взрыва фашистской бомбы загорелось издательство, помещавшееся в одном из боковых фасадов Гостиного двора. Все в нем было обращено в пепел.

А за несколько дней до этого - что показалось чудом! - я получил письмо от Игоря Северянина. Оно пришло еще с советской маркой и помечено 20 июля 1941 года. Писалось оно чужой рукой, под диктовку, и только подписано самим поэтом.

«Вы, вероятно, осуждаете меня за неучтивое молчание и удивляетесь ему. Не, получив Ваше чудное, Ваше правдивое и глубинное письмо, я буквально в те же дни жестоко разболелся, и болезнь сердца заставила меня лежать почти без движения бессчетное количество дней. Теперь несколько дней я вновь двигаюсь, но писать самому мне трудно, поэтому я диктую Вере Борисовне.
На Ваше письмо я отвечу лично, а пока что способствуйте нашему выезду отсюда. Конечно, через Ленинград. Мое здоровье таково, что в общих условиях оно не выдержит. Длительное вертикальное положение для меня тягостно, в сердце вонзаются иглы. Я мог бы ехать только полулежа в машине. Но где здесь ее взять? Здесь и моего-то имени, видимо, не слышали!!! Может быть, Вы сумели бы прислать машину. Тогда прямо поехали бы к Вам. Я так рад повидать Вас, познакомиться!! А вечером поехали бы на Москву и дальше. Может быть, попросите у тов. Жданова: он, как я слышал, отзывчивый и сердечный человек...
Деньги давно кончились, достать, даже занять здесь негде. Продаем вещи за гроши, а в Москве и Ашхабаде у меня есть получить более двух тысяч за сданную работу. Сюда теперь денег не переводят.
Верю в Вас почему-то, Всеволод Александрович, и знаю, если Вы захотите, Вы поможете выбраться отсюда.
Повторяю, в общих условиях мое сердце не выдержит и живым я не доберусь... Пешком ходить я совсем не могу и нести еще необходимый багаж! ..
Крепко и ласково жму Вашу руку. Жду ответа: ответьте, пожалуйста, немедленно. Спасибо за Вашу милую книжечку: сколько слов при встрече!! Я послал свою «Адриатику».

Игорь Северянин.

Мой адрес: Усть-Нарова, Раху ул., 20 (Мирная).
Семья моя состоит из жены и девочки 9 лет».

Но отвечать было поздно: фашистские войска уже заняли Прибалтику.

Много позднее стало известно, что Игорь Северянин, безнадежно больной, умер в полной нищете 20 декабря 1941 года в оккупированном Таллине и похоронен там же, на общем кладбище.

На его могиле надпись - взятое из сборника «Классические розы» двустишие:

Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!

Пора подвести некоторые итоги.

Если бы несколькими годами головокружительного успеха у непритязательной публики ограничился весь литературный путь Игоря Северянина, его поэзия осталась бы только литературным фактом, характеризующим вкусы буржуазного общества накануне неотвратимой его катастрофы. Но уже по разноголосице критических откликов, собранных из рекламных соображений издателем первых книг поэта В.В. Пашуканисом и опубликованных в 1916 году, можно было убедиться, что поэзия Игоря Северянина - более сложное явление, чем могло показаться с первого взгляда.

Валерий Брюсов, статьей которого открывается сборник, отметив удачи и неудачи северянинского стиля, обратив внимание читателей на примитивный эстетизм автора, доходящий порою до «чудовищной пошлости», и пояснив при этом, что «все недостатки Игоря Северянина в его безвкусии», все же счел необходимым сказать, что считает автора «Громокипящего кубка», «Златолиры», «Victoria Regia» подлинным поэтом. А.М. Горький, резко осудив мещанское содержание поэзии Игоря Северянина, также не отказал ему в даровании.

Слава этого несомненного лирика действительно оказалась двусмысленной: сквозь самоупоение, лишенное вкуса и такта, самоутверждение и позу «гениального» обновителя поэтического языка порою проглядывало истинное лицо человека, способного остро переживать личную боль, тяготящегося надетой на себя маской, уставшего угождать дешевым пристрастиям своих почитателей.

Широкая известность Игоря Северянина в первоначальный, дореволюционный период творчества во многом зависела от тех словесных новшеств, которыми поэт удивлял читательские массы. Ему действительно удалось создать если не свой стиль, то, во всяком случае, свою манеру мыслевыражения, которая не смогла обогатить нашу поэзию, ибо родилась не из внутренней необходимости обрести новые средства для воплощения новых мыслей, как это произошло впоследствии у Маяковского, подлинного реформатора стиховой речи. Языковые новшества Маяковского вызваны глубоко социальными причинами и отвечали потребностям революционной эпохи, обращались к обширной народной аудитории. Игорь Северянин, считавший себя новатором, зависел от запросов совсем иной социальной среды, к тому же исторически обреченной.

Теперь, когда его литературный путь давно уже завершен, когда мы знаем все его книги, в том числе изданные за рубежом, есть возможность получить более полное представление о его творческом пути и особенностях дарования.

Сб. «Критика о творчестве Игоря Северянина», М., 1916.

Мепилекс в аптеках Киева

Приходилось ли вам задаваться вопросом: а где в Киеве купить мепилекс по хорошей цене?

Губчатые повязки Мепилекс играют большую роль не только в лечении различных ран, и, в принципе, при уходе в послеоперационный период за пациентами. Мепилекс эффективно собирает выделения, образующиеся в ране и отводят их не только от пораженных тканей, но и от окружающих рану здоровых тканей. Таким образом удается эффективно противостоять возможным проявлениям раздражения вокруг раны и сохранять нормальный климат в области заживающей раны. Повязки мепилекс купить можно с серебром. Такие повязки имеют выраженный противомикробный эффект и эффективно применяются при лечении ожогов и венозных язв.

В. Терёхина, Н. Шубникова-Гусева. «Моя двусмысленная слава, мой недвусмысленный талант...». Мемуарная биография Игоря Северянина

«Как мало обещает сочетание слов "Игорь Северянин"», - писал Борис Пастернак в письме к К. Г. Локсу, услышав чтение стихов поэта в Обществе свободной эстетики в конце 1912 года. «Между тем, - продолжал он с удивлением, - после двусмысленностей, колеблющихся между косметикой и акосмизмом, следует поэма, развернутая во всем великолепии ритмики и мелодичности, которая составлена из названий мороженого, пропетых гарсоном на площади под нестройный плещущий гомон столиков. В этом стихотворении при всей его вычурности, - на уровне первобытных наблюдений, - схвачена печаль разнообразия, всякого разнообразия, - непокоренного целостностью. Что же касается дальнейших стихотворений, то в них уже - открытое море лирики. Пришлось забыть об Эстетике, ее серой обивке, ее мертвенности. Как жаль, что Вы не успели побывать на этом четверге».

От Каспия до Ладоги...

Один из ярких русских лириков XX века Игорь Северянин (И. В. Лoтарев, 1887-1941) запомнился многим современникам. Но эти свидетельства интереса к поэту оказались разбросаны по разным, порой труднодоступным изданиям, или не были опубликованы. Считалось, что мемуаристы почти не писали о нем. На самом деле это не совсем верно.

О Северянине писали. Для одних он - молодой, жаждущий славы поэт под псевдонимом «Игорь-Северянин», для других - «громокипящий» Игорь Северянин и эстрадный успех его поэзоконцертов, третьи с благодарностью вспоминали о том, как поэт «пригрел» их молодость своей дружбой и признанием. И лишь некоторым раскрылась русская душа этого человека, вкусившего славу Короля поэтов и горечь изгнания.

Среди мемуаристов - родные и близкие поэта, художники и литераторы, а также известные писатели, критики и актеры Зинаида Гиппиус, Георгий Иванов, Давид Бурлюк, Борис Пастернак, Юрий Олеша, Константин Паустовский, Ирина Одоевцева, Всеволод Рождественский, Александр Дейч, Рубен Симонов и многие другие.

Игорь Северянин встречался с яркими и талантливыми современницами - от Анастасии Чеботаревской до Александры Коллонтай, приходившейся поэту кузиной. «Мой путь любовью осюрпризен...», - писал поэт. Своим бесчисленным «влюбленьям» Игорь Северянин посвятил немало стихов и автобиографических поэм. Женщины тоже не обошли вниманием своего поэта. Надежда Тэффи, которую он называл «бледным Ирисом», Ольга Гзовская, княжна Аруся Шахназарова написали о нем воспоминания.

Рассказ об Игоре Северянине дополняют заметки в дневниках, письма современников, стихи и пародии. Поэт ценил и умел хранить те краткие миги встреч, которые, как он был уверен, отражаются в характере человека, в его судьбе. Например, день знакомства с поэтом Константином Фофановым он ежегодно отмечал как лучший праздник, поворотный момент своей биографии. Не случайно, факт рождения в мае, в Духов день, Игорь Северянин считал предопределением своего поэтического, духовного поприща и не раз писал об этом, а мотивы весны, мая, сирени щедро рассыпаны по его стихам разных лет:

Я коронуюсь утром мая
Под юным солнечным лучом.
Весна, пришедшая из рая,
Чело украсит мне венцом...

Таково олицетворение жизненного расцвета, красоты, любви, поэзии.

Напротив, воспоминания об ушедшем, о прошлом ассоциировались у Северянина с «уснувшими веснами». Именно так был назван цикл мемуарных очерков о Фофанове, Брюсове, Сологубе, Игнатьеве, Чеботаревской, над которыми поэт работал в 1920-1930-х годах. Но, необходимо признать, ему были ближе по форме стихотворные романы. Именно они дали поэту в годы эмиграции возможность избавиться на некоторое время от ностальгии и рассказать о своем детстве и юности. В автобиографических книгах «Роса оранжевого часа», «Падучая стремнина», «Колокола собора чувств» он с подкупающей искренностью повествовал о тех, кто оставил свой заметный след в его жизни. Однако поэтические воспоминания обрываются на футуристических выступлениях в 1914 году, и о многом в биографии Игоря Северянина мы можем узнать лишь от его современников.

Со страниц их мемуаров встают интересные сюжеты о встречах Игоря Северянина с Бальмонтом, Ремизовым, Цветаевой. Порой соседство материалов разных жанров помогает создать объективную картину отношений поэта и мемуариста.

Что, например, притягивало в этом странном одиноком человеке Бальмонта?

Почему самолюбивый и горделивый Бальмонт так дорожил встречей с поэтом: «И будем петь и будем светло-веселыми». О желанном часе свиданья с «созвонным» Игорем Северяниным писал Константин Бальмонт 17 февраля 1927 года в посвященном ему стихотворении.

Тебе, созвонный, родственный, напевный,
Пою, мой стих. На землю пал туман.
Ты был - я был - всегда - везде - с Царевной.
Но в выстрелы врывался барабан.
............
Наш час свиданья - помнишь? - был желанен.
Там, в Ревеле. Мы оба - из огня.
Люблю тебя, мой Игорь-Северянин.
Ты говоришь свое - и за меня!

Многие мемуаристы запечатлели портрет Игоря Северянина, находя в нем сходство то с Оскаром Уайльдом, то с краснокожим индейцем. Б. Лившиц вспоминал, что Северянин «старался походить на Уайльда». Актриса О. В. Гзовская также видела «...внешне отдаленно похожего на Оскара Уайльда Игоря Северянина, читавшего, напевая, свои стихи...».

Давид Бурлюк писал о внешнем сходстве поэта с Карамзиным, замеченном при первой же встрече: «Запрятавшись за красный тяжелый штоф завес, еще теплятся свечи, и при их бледных всплесках пред мной высокомерное взнесенное к потолку лицо мучнистого цвета, со слегка одутловатыми щеками и носом.

Смотришь, нет ли на нем камзола.

Перед тобой Екатерининский вельможа, Северянин сам чувствовал в себе эти даже наружные черты восемнадцатого века, недаром он несколько раз напоминает о родстве с Карамзиным. Не беспочвенно это стремление выразить эти чувства в утонченных "галлицизмах". И только такой поэт мог возникнуть в Петербурге» .

В автобиографической поэме «Роса оранжевого часа» Северянин упоминает среди людей, бывавших в доме своих родителей, сына Карамзина. Вадим Баян вспоминал столкновение Северянина и Маяковского:

«Как известно, Северянин гордился прадедом Карамзиным и даже посвятил ему стихотворение, в котором есть строки <цит. вторая заключительная строфа>. Однажды Игорь машинально замурлыкал эти строки. Маяковский тут же перефразировал их и в тон Северянину басово процедил более прозаический вариант:

И вовсе жребий мой не горек!
Я верю, доблестный мой дед,
Что я в поэзии - асторик,
Как ты в "Астории" - поэт.

Этот намек на "гастрономическую" поэзию Северянина и на частое посещение поэтом ресторана новой гостиницы "Астория" в Петербурге покоробил Игоря, он нахмурил брови, вытянул лицо и "с достоинством" обратился к Маяковскому:

Владимир Владимирович, нельзя ли пореже пародировать мои стихи?

Маяковский, широко улыбаясь, не без издевательства сказал:

Игорь, детка, что же тут обидного? Вы посмотрите, какая красота! Ну например...

И тут же сымпровизировал какую-то новую ядовитую пародию на стихи Северянина. Игорю ничего не оставалось, как примириться с этим "неизбежным злом" и в дальнейшем встречать подобные пародии улыбками».

Как известно, один из критиков, В. Гиппиус, назвал родословную Северянина, «очень поучительную вообще», лестной и нелестной в отношении неологизмов: «Неологизмы древнего сентименталиста не отличались особенной выдумкой, но зато они стремились к русификации противного словаря - еще елисаветинского происхождения щеголя, французивших в русской речи самым безвкусным образом. Каприз "потомка Карамзина" выражается, к сожалению, в стремлении французить там, где давно уже привыкли говорить по-русски, а иногда и в смешении французского с нижегородским. Новые же его слова с рус-сними корнями составлены по двум-трем шаблонам, заранее взятым, поэтому пестрят однообразно и надуманно».

Своим чтением, его мелодичной напевностью, он буквально завораживал и околдовывал публику. Друзья и недруги поэта оставили яркие записи о чтении или пении Северяниным своих стихов. Вот строки из воспоминаний А. М. Арго, не вошедшие в эту книгу: «Как правило, актерское чтение стихов существенно отличается от авторского. <...> Поэты по большей части перегибают палку в сторону напевного произнесения, жертвуя смыслом, содержанием и сюжетом своих стихов во имя благозвучия и напевности. По свидетельству современников, именно так читал свои стихи Пушкин, а до него многие поэты, начиная с Горация и Овидия. <...>

Так же распевно, пренебрегая внутренним смыслом стиха, совершенно однотонно произносил свои произведения Игорь Северянин, но тут была другая подача и другой прием у публики. Большими аршинными шагами в длинном черном сюртуке выходил на эстраду высокий человек с лошадино-продолговатым лицом; заложив руки за спину, ножницами расставив ноги и крепко-накрепко упирая их в землю, он смотрел перед собою, никого не видя и не желая видеть, и приступал к скандированию своих распевно-цезурованных строф. Публики он не замечал, не уделял ей никакого внимания, и именно этот стиль исполнения приводил публику в восторг, вызывал определенную реакцию у контингента определенного типа. Все было задумано, подготовлено и выполнено. Начинал поэт нейтральным "голубым" звуком:

Это было у мо-о-оря...

В следующем полустишии он бравировал произнесением русских гласных на какой-то иностранный лад, а именно: "где ажурная пе-э-на"; затем шло третье полустишие: "где встречается ре-эдко", и заключалась полустрофа двусловием: "городской экипаж" - и тут можно было уловить щелканье щеколды садовой калитки, коротко, резко и четко звучала эта мужская зарифмовка. Так же распределялся материал второго двустишия:

Королева игра-а-ала
в башне замка Шопе-э-на,
И, внимая Шопе-эну,
полюбил ее паж!

Конечно, тут играла роль и шаманская подача текста, и подчеркнутое безразличие поэта, и самые зарифмовки, которым железная спорность сообщала гипнотическую силу: "пена - Шопена, паж - экипаж". Нужно отдать справедливость: с идейностью тут было небогато, содержание не больно глубокое, но внешнего блеска - не оберешься! Закончив чтение, последний раз хлопнув звонкой щеколдой опорной зарифмовки, Северянин удалялся все теми же аршинными шагами, не уделяя ни поклона, ни взгляда, ни улыбки публике, которая в известной своей части таяла, млела и истекала соками преклонения перед "настоящей", "чистой" поэзией».

Георгий Шенгели так завершил свои стихи «На смерть Игоря Северянина»:

И нет никого от Каспия,
и нет никого до Ладоги,
Кто, слыша Вас, не принес бы Вам
любовь свою полной чашею...

«Двусмысленная слава»

Собранные воедино, воспоминания об Игоре Северянине составляют его мемуарную биографию. О юных годах поэта, проведенных в далекой северной стороне, на берегу реки Суды (рядом с деревней Владимировкой), где у дяди поэта, Михаила Петровича Лотарева, было небольшое имение, рассказывают его двоюродная сестра, Лидия Вечерняя и Георгий Журов. Это была счастливая пора. Целыми днями, а иногда сутками пропадал Игорь на реке или в лесу со знакомым охотником. Любил слушать и записывал в книжечку крестьянскую разговорную речь, народные песни. Позже Игорь Северянин, которому ряд критиков, даже серьезных и благожелательных, отказывал в народности, назвал «говор хат» вдохновителем своих исканий.

Еще до выхода в свет «Громокипящего кубка» (1913) поэзия Игоря Северянина увлекала современников. Не знакомый с ним лично Валерий Брюсов прислал ему несколько своих книг: три тома «Путей и перепутий», повесть «Огненный ангел» и переводы из Верлена. На первом томе стихов была надпись: «Игорю Северянину в знак любви к его поэзии. Валерий Брюсов». «Не знаю, любите ли Вы мои стихи, - писал признанный поэтический мэтр в 1911 году, - но Ваши мне положительно нравятся».

Едва 4 марта 1913 года вышел сборник поэз Северянина «Громокипящий кубок», А. М. Горький, обеспокоенный, «как бы достать книги Игоря Северянина», шлет 4 апреля с Капри настойчивую просьбу В. В. Шайкевич: «Весьма заинтересован "футуристами", в частности Игорем Северянином, коего Соллогуб, - он же старикан Тетерников с бородавкой - именует "гениальнейшим поэтом современности"».

И дело не в том, что для Горького оставалось первейшим требование, высказанное в письме Д. Н. Семеновскому 26 мая 1913 года: «Русь нуждается в большом поэте. Талантливых - немало, вот даже Игорь Северянин даровит! А нужен поэт большой, как Пушкин, как Мицкевич, как Шиллер, нужен поэт - демократ и романтик, ибо мы, Русь, - страна демократическая и молодая. <...> Не забывайте, что литература у нас, на Руси, дело священное, дело величайшее».

Ожидание такого поэта не исключало самобытного существования Игоря Северянина, книг которого нетерпеливо ждал Горький, вероятно, не подозревая, что Дмитрием Семеновским вместе с Яковом Коробовым только что выпущена во Владимире книжечка пародий на Северянина «Сребролунный орнамент» (в духе его ранних брошюр).

«Не думаю, чтобы надобно было доказывать, - писал В. Брюсов, - что Игорь Северянин - истинный поэт. Это почувствует каждый, способный понимать поэзию, кто прочтет "Громокипящий кубок"».

Но известность к Северянину пришла еще раньше и, как водится, после скандала. 12 января 1910 года Лев Толстой разразился «потоком возмущения по поводу явно иронической "Хабанеры"» молодого, тогда не известного поэта («Вокруг - виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них - упругость пробки!»):

Вонзим же штопор в упругость пробки,
И взоры женщин не будут робки...

«Всероссийская пресса, - заметил Северянин, - подняла вой и дикое улюлюканье, чем и сделала меня сразу известным на всю страну!..» Положительную часть отзыва Толстого, которому «особенно понравилось это стихотворение», все забыли. Так создавались легенды.

Двусмысленная слава сопровождала Игоря Северянина всю жизнь и заслоняла истинный облик поэта. О нем писали фельетоны, рисовали карикатуры и шаржи, его пародировали. «Уже меня рисует Сорин, / Чуковский пишет фельетон...», - писал поэт в автобиографическом романе «Рояль Леандра».

Имя Северянина, по словам И. Бунина, «знали не только все гимназисты, студенты, курсистки, молодые офицеры, но даже многие приказчики, фельдшерицы, коммивояжеры, юнкера...»

Бюро газетных вырезок присылало ему по пятьдесят вырезок в день, отзывы, полные восторгов или ярости, фельетоны, карикатуры. Его книги имели небывалый для стихов тираж, громадный зал городской Думы в Петербурге не вмещал всех желающих попасть на его «поэзовечера». Это была самая настоящая, несколько актерская слава. Интерес к поэзии Игоря Северянина стал знаком времени, недаром Корней Чуковский своему коллеге С. М. Боткину писал в сентябре 1913 г.: «А у нас ведь много общего <...> оба больше всего любим литературу, искусство - оба живем на берегу Финского залива и оба упиваемся Игорем Северяниным».

«Чем нас тогда прельщал Северянин?» - задавал вопрос Арсений Формаков. И отвечал: «Прежде всего, конечно, непохожестью на других. Своеобразием напевной речи, свежестью, простотой и сердечностью. Наряду с этим были звонкость, бравада, ораторский пафос, формальное мастерство, многие из пущенных им в ход стихотворных ритмов и интонаций живы до сих пор».

Даже В. Хлебников, именовавший Северянина «Усыплянином», в письме к М. В. Матюшину в апреле 1915 года сообщал: «Для меня существуют 3 вещи: 1) я; 2) война; 3) Игорь Северянин?!!!»

Немало критических откликов и мемуарных сюжетов вызвали стихотворные манифесты Игоря Северянина «Пролог. "Эго-футуризм"» и «Эпилог. "Эго-футуризм"». Зинаида Гиппиус сочла, что первой строфой и, особенно, первой строчкой «Эпилога» Северянин вынес на свет Божий и определил так наивно-точно, что лучше и выдумать нельзя, «центральное брюсовское, страсть, душу его сжегшую. <...> Брюсовское "воздыхание" всей жизни преломилось в игоревское "достижение". Нужды нет, что один только сам Игорь и убежден, что "достиг". Для "упоенного своей победой" нет разницы, победой воображаемой или действительной он упоен».

Виктор Ховин, который выступал с докладами на поэзо-концертах Северянина, заметил: «"Я одинок в своей задаче", - пишет Игорь Северянин, - и это не только выражение личного настроения поэта, а действительно верность художественной совести, не искушенной доктринерством, вера в благословенную, божественную интуицию».

«Отныне плащ мой фиолетов...»

27 февраля 1918 года в переполненной публикой Большой аудитории Политехнического музея состоялся вечер «Избрания короля поэтов». В нем участвовали Владимир Маяковский, Константин Бальмонт и Игорь Северянин. «Всеобщим, прямым, равным и тайным голосованием» это звание было присуждено Северянину. Второе место занял Маяковский, третье - Бальмонт. Таков был подлинный триумф поэта.

Сегодня подробности этого события забыты. Одним оно кажется забавным, другим - значительным и серьезным. А что было на самом деле? Заслуженно ли получил звание Короля поэтов Игорь Северянин?..

Участник того состязания С. Д. Спасский вспоминал, что выступать разрешалось всем: «На эстраде сидел президиум. Председательствовал известный клоун Владимир Дуров.

Зал был забит до отказа. Поэты проходили длинной очередью. На эстраде было тесно, как в трамвае... Маяковский читал "Революцию" <по другим сведениям - отрывок из поэмы "Облако в штанах">, едва имея возможность взмахнуть руками... Он швырял слова до верхних рядов, торопясь уложиться в отпущенный ему срок.

Но "королем" оказался не он. Северянин приехал к концу программы. Здесь был он в своем обычном сюртуке. Стоял в артистической, негнущийся и "отдельный".

Я написал сегодня рондо, - процедил он сквозь зубы вертевшейся около поклоннице.

Прошел на эстраду, спел старые стихи из "Кубка". Выполнив договор, уехал. Начался подсчет записок. Маяковский выбегал на эстраду и возвращался в артистическую, посверкивая глазами. Не придавая особого значения результату, он все же увлекся игрой. Сказывался его всегдашний азарт, страсть ко всякого рода состязаниям.

Только мне кладут и Северянину. Мне налево, ему направо.

Северянин собрал записок немного больше, чем Маяковский».

Журнал «Рампа и жизнь» сообщал: «Публика аплодировала, свистала, ругала, стучала ногами, гнала артистов, читавших стихи Бунина и Блока». Северянин выступил с тремя стихотворениями: «Весенний день», «Это было у моря», «Встречаются, чтоб разлучаться». Читал «кристально, солнечно, проточно». Одно из наиболее известных стихотворений Северянина «Весенний день», посвященное поэту К. М. Фофанову, автор особенно любил читать с эстрады.

«Читаю и я "Весенний день", - говорил Маяковский.

Весенний день горяч и золот, -
Весь город солнцем ослеплен!
Я снова - я: я снова молод!
Я снова весел и влюблен!

Душа поет и рвется в поле,
Я всех чужих зову на «ты»...
Какой простор! какая воля!
Какие песни и цветы!

Скорей бы - в бричке по ухабам!
Скорей бы - в юные луга!
Смотреть в лицо румяным бабам,
Как друга, целовать врага!

Шумите, вешние дубравы!
Расти трава! цвети, сирень!
Виновных нет: все люди правы
В такой благословенный день!

Через неделю после избрания вышел альманах «Поэзоконцерт», открывавшийся фотографией с надписью: «Король поэтов Игорь Северянин». 9 марта состоялся вечер «Короля поэтов Игоря Северянина» в Политехническом музее - последний из двадцати трех поэзовечеров, проведенных им в Москве в 1915-1918 годах. Возможно, тогда и прозвучал впервые «Рескрипт короля»:

Отныне плащ мой фиолетов,
Берэта бархат в серебре:
Я избран королем поэтов
На зависть нудной мошкаре.

Меня не любят корифеи -
Им неудобен мой талант:
Им изменили лесофеи
И больше не плетут гирлянд.

Лишь мне восторг и поклоненье
И славы пряный фимиам,
Моим - любовь и песнопенья! -
Недосягаемым стихам.

Я так велик и так уверен
В себе настолько убежден -
Что всех прощу и каждой вере
Отдам почтительный поклон.

В душе - порывистых приветов
Неисчислимое число.
Я избран королем поэтов -
Да будет подданным светло!

Поэзовечер оказался в прямом смысле рубежным для поэта, чье возвращение в «хвойную обитель», в эстляндскую Тойлу в конце марта 1918 года совпало с брест-литовским переделом границ и обернулось для Северянина двадцатилетней эмиграцией.

По воспоминаниям А. Формакова известно, в каком тяжелом состоянии находился поэт за границей. «В ту пору - регулярно раз в год, обычно зимой, Северянин уезжал в Европу, зарабатывая чтением стихов и изданием своих книг, где и как мог. Приходится только удивляться, как это ему удалось - при тогдашнем состоянии русских книгоиздательств за рубежом - все-таки выпустить в свет семнадцать сборников своих поэз. <...> По всему было видно, что в материальном отношении ему живется трудно, и даже очень. Сначала, как новинка, его поэзо-вечера в Прибалтике и Польше имели некоторый успех. Потом он стал выступать в рижских кинотеатрах, в дивертисментах между сеансами, что тогда было в моде. Старался "сохранить лицо", требовал, чтобы вместе с ним не выступали фокусники или развязные певички. Вскоре, однако, отпала и эта возможность заработка».

«Вы состоите... Искусствиком...»

Но титул короля поэтов был не только заслужен им, - Северянин и позже оставался Королем поэтов, с ним считались как с Королем, им восхищались как Королем, его ниспровергали как Короля...

В ревельской газете «Последние известия» в отчете о «первой гастроли» Игоря Северянина в Эстонии иронически замечали: «Даже для Царей поэзии нет особенного пути в наши демократические дни "революционного периода искусства". <...> Поэт был-таки поднят "народом на щит" - публика отдала ему должное».

Как к королю поэтов, к Северянину в 1922 году обращался Сергей Прокофьев (подписывался футуристически, одними согласными - СПркфв):

«Не сердитесь за призыв к беспристрастию. Вы ведь состоите не только Искусствиком, но еще и Королем. На обязанности же Короля лежит защищать своих подданных...»

Не случайно в заметке «Концерт С. С. Прокофьева» в «Новом русском слове» (Нью-Йорк) смелую и оригинальную манеру композитора сравнивали с творчеством его старого знакомого - Игоря Северянина: «Нежно-тоскующая мелодия, характерная для классицизма, сменяется смелыми вызовами импрессионизма... Творчество Сергея Прокофьева в музыке напоминает Игоря Северянина в поэзии». К сожалению, добавлял автор, произведения С. Прокофьева «мало доступны пониманию широкой публики, как все, что особенно изысканно и смело-оригинально».

Один из знакомых Северянина подарил ему в мае 1923 года только что вышедшую в России книгу Бориса Гусмана «Сто поэтов. Литературные портреты» с дарственной надписью: «На память тому, чье имя стоит на стр. 237 этой книги. Если бы она была составлена не по алфавиту авторов, то бесспорно имя это вероятно оказалось бы там, где теперь написано "Адалис". М. Кабанов. Май 1923» (Литературный музей Эстонии. Тарту).

Марина Цветаева в неотправленном письме Северянину, делясь впечатлениями о его выступлении в Париже (1931), «от лица правды и поэзии» признавалась: «Это был итог. Двадцатилетия. (Какого!) Ни у кого, может быть, так не билось сердце, как у меня, ибо другие (все!) слушали свою молодость, свои двадцать лет (тогда!). Кроме меня. Я ставила ставку на силу поэта. Кто перетянет - он или время! И перетянул он: Вы».

В зарубежье Игорь Северянин действительно много работал, писал не только привычные поэзы, но преуспел в сложных стихотворных формах, изобретателем многих был сам, о чем подробно рассказал в «Теории версификации». Его автобиографические романы «Роса оранжевого часа», «Падучая стремнина», «Колокола собора чувств» нашли и заинтересованного читателя, и «иронящую» критику. Встречавшийся с поэтом во время его поездок по Югославии В. В. Шульгин вспоминал: «В эту свою пору он как бы стыдился того, что написал в молодости; всех этих "ананасов в шампанском", всего того талантливого и оригинального кривлянья, которое сделало ему славу. Славу заслуженную, потому что юное ломанье Игоря Северянина было свежо и ароматно. Но прошли годы: он постарел, по мнению некоторых, вырос - по мнению других. Ему захотелось стать "серьезным" поэтом; захотелось "обронзить свой гранит" [выражение Вас. Шульгина]».

Сам от себя - в былые дни позёра,
Любившего услад душевных хмель -
Я ухожу раз в месяц на озера,
Туда, туда - «за тридевять земель»...

Почти непроходимое болото.
Гнилая гать. И вдруг - гористый бор,
Где сосны - мачты будущего флота -
Одеты в несменяемый убор...

«И будет вскоре весенний день...»

«К смиренью примиряющей воды», к «соловьям монастырского сада», к мечте о «воспрявшей России», к «любви коронной» обращается Северянин. Он обрел то «легкое и от природы свободное дыхание», которое, как отмечал Николай Оцуп, редко встретишь у современных поэтов. Лучшие стихи 1922-1930 годов вошли в изданную попечением югославской Академии наук книгу «Классические розы». Среди многообразия лирических пейзажей, портретов, признаний есть стихотворение «И будет вскоре...» о весеннем дне, - но как далеко оно от прежнего упоения радостью жизни! Между двумя весенними днями словно пролегла трагическая полоса русской истории в том глубоко личном, интимном преломлении, которое свойственно Игорю Северянину:

И будет вскоре весенний день,
И мы поедем домой, в Россию...
Ты шляпу шелковую надень:
Ты в ней особенно красива...

И будет праздник... большой, большой,
Каких и не было, пожалуй,
С тех пор, как создан весь шар земной,
Такой смешной и обветшалый...

И ты прошепчешь: «Мы не во сне?..»
Тебя со смехом ущипну я
И зарыдаю, молясь весне
И землю русскую целуя!

Прошло 20 лет после триумфального избрания короля поэтов. Казалось, Северянин лишился всего: его мучают болезни и безденежье, распалась семья, нет своего жилья, книги остаются в рукописи, а изданные на средства автора сборники «Медальоны» и «Адриатика» не восполняют убытки...

И тоска по родине...

В Литературном музее Эстонии (Тарту) среди уникальных архивных материалов хранится записная книжка Северянина. На одной из страниц едва прочитываются строки поэтического черновика:

Я мог родиться только в России
Во мне все русское счеталось:
Религиозность, тоска, мятеж,
Жестокость, нежность, порок и жалость,
И безнадежность, и свет надежд.

Недаром известный критик Петр Пильский подчеркивал в конце 1920-х годов: «Давно нет прежнего Петербурга, закончились его изломы и надломы, Северянин стал постоянным жителем милой тойловской глуши, проклял цивилизацию - а заодно и всю культуру, - подружился с тишиной, -

Он сник, услад столичных демон,
Боль причинивший не одну...
Я платье свежее надену!
Я свежим воздухом вздохну!

Изменилось многое, но не всё, - неизменным остался сам Игорь Северянин. Общение с природой, с озерами, уединением не вытравили у него веры в себя. По-прежнему он упрям, настойчив и самонадеян. Этот человек остепенился во многом, - он остался все тем же расточительным фабрикантом или творцом словесных новшеств».

Таким, изменчивым и постоянным, всем известным и до конца непонятым, предстает поэт на страницах этой книги.

Примечания

Бывает ли слава двусмысленной? и получил лучший ответ

Ответ от Людмила Шепелева[гуру]
Он же объяснил в начале стихотворения, какую двусмысленность имел в виду:
Моя двусмысленная слава
Двусмысленна не потому,
Что я превознесён неправо, -
Не по таланту своему, -
А потому, что явный вызов
Условностям - в моих стихах
И ряд изысканных сюрпризов
В капризничающих словах.
Во мне выискивали пошлость,
Из виду упустив одно:
Ведь кто живописует площадь,
Тот пишет кистью площадной.
Он имеет в виду двусмысленность своей славы "короля поэтов" , короля эпатажа. Эгофутуризм далеко не все понимали и признавали, как и эпатаж. Стихотворение "Я, гений Игорь Северянин... " наделало шума. Как только его не обзывали! И самозванцем, и выскочкой, и "обывателем в фуражке". Говорили, что его стихи не понять русскому человеку. Понять- не понять, а после его концертов люди шли и повторяли непонятные, но красивые строки: "Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! " И распевали их, и были счастливы. Значит, был у него "недвусмысленный " талант, Гумилёв не зря называл его поэтом милостью Божьей. А вот Бальмонт и Маяковский проиграли конкурс на короля поэтов, потому и злобствовали.
Его слава и впрямь двусмысленна: с одной стороны - любимец, кумир салонов, с другой стороны - известный скандалами эпатирующий эгофутурист:
Каждая строчка- пощёчина.
Голос мой-сплошь издевательство.
Рифмы слагаются в кукиши.
Кажет язык ассонанс.
Я презираю вас пламенно,
тусклые ваши сиятельства,
И, презирая, рассчитываю
на мировой резонанс.
Почти Маяковский.
Но есть и элегия "Классические розы", сборник "Громокипящий кубок".
Есть красивая жизнь, а есть пародия на красивую жизнь. И всё это- Северянин. Действительно двусмысленная слава.

Ответ от . [гуру]
слава бремя тяжёлое) поэтому просто необходима для равновесия двузначность)

Ответ от ­ [гуру]
Если она дурная слава.

Ответ от Елена [гуру]
"В чем состояла странная работа
Его увядших рук. За томом том,
Увидел я, он извлекал, потом
По корешку знакомился с названьем,
Затем к губам своим бескровным ловко
Том подносил и, старческим дыханьем
Отогревая буквы заголовка -
А заголовки окрыляли ум! -
Стирал названье и писал другое,
Совсем другое собственной рукою,
Потом опять брал книгу наобум,
Стирал названье и писал другое! "

Ответ от Алла Кузнецова [гуру]
Еще как бывает! например слава Герострата....

Ответ от ЁПРОЛ [гуру]
медаль

Ответ от Ўлечка Красатулечка [гуру]
Как говаривала моя бабушка, умная женщина была, царство ей небесное, у каждого своя слава, у каждого своя правда!

Ответ от 3 ответа [гуру]