Петр Вайль, Александр Генис Родная речь. Уроки изящной словесности
"Читать главные книги русской литературы - как пересматривать заново свою биографию. Жизненный опыт накапливался попутно с чтением и благодаря ему…Мы растем вместе с книгами - они растут в нас. И когда-то настает пора бунта против вложенного еще в детстве… отношения к классике", - написали Петр Вайль и Александр Генис в предисловии к самому первому изданию своей "Родной речи" двадцать лет тому назад. Два эмигрировавших из СССР журналиста и писателя создали на чужбине книгу, которая вскоре стала настоящим, пусть и немного шутливым, памятником советскому школьному учебнику литературы. Мы еще не забыли, как успешно эти учебники навеки отбивали у школьников всякий вкус к чтению, прививая им стойкое отвращение к русской классике. Авторы "Родной речи" и попытались снова пробудить у несчастных чад (и их родителей) интерес к отечественной изящной словесности. Похоже, попытка увенчалась полным успехом. Остроумный и увлекательный "антиучебник" Вайля и Гениса уже много лет помогает выпускникам и абитуриентам успешно сдавать экзамены по русской литературе.
Петр Вайль, Александр Генис
Родная Речь. Уроки Изящной Словесности
Андрей Синявский. ВЕСЕЛОЕ РЕМЕСЛО
Кто-то решил, что наука должна быть непременно скучной. Вероятно, для того, чтобы ее больше уважали. Скучное - значит, солидное, авторитетное предприятие. Можно вложить капитал. Скоро на земле места не останется посреди возведенных до неба серьезных мусорных куч.
А ведь когда-то сама наука почиталась добрым искусством и все на свете было интересным. Летали русалки. Плескались ангелы. Химия именовалась алхимией. Астрономия - астрологией. Психология - хиромантией. История вдохновлялась Музой из хоровода Аполлона и вмещала авантюрный роман.
А ныне что? Воспроизводство воспроизводства?
Последний приют - филология. Казалось бы: любовь к слову. И вообще, любовь. Вольный воздух. Ничего принудительного. Множество затей и фантазий. Так и тут наука. Понаставили цифры (0,1; 0,2; 0,3 и т. д.), понатыкали сноски, снабдили, ради научности, аппаратом непонятных абстракций, сквозь который не продраться ("вермекулит", "груббер", "локсодрома", "парабиоз", "ультрарапид"), переписали все это заведомо неудобоваримым языком, - и вот вам, вместо поэзии, очередная пилорама по изготовлению бесчисленных книг.
Уже в начале столетия досужие букинисты задумывались: "Иной раз дивишься - неужто у человечества на все книги мозгов хватает? Мозгов столько нет, сколь книг!" - "Ничего, - возражают им наши бодрые современники, - скоро читать и производить книги будут одни компьютеры. А людям достанется вывозить продукцию на склады и на свалки!"
На этом индустриальном фоне, в виде оппозиции, в опровержение мрачной утопии, и возникла, мне представляется, книга Петра Вайля и Александра Гениса - "Родная речь". Название звучит архаически. Почти по-деревенски. Детством попахивает. Сеном. Сельской школой. Ее весело и занятно читать, как и подобает ребенку. Не учебник, а приглашение к чтению, к дивертисменту. Не восславить предлагается прославленную русскую классику, а заглянуть в нее хотя бы одним глазком и тогда уже полюбить. Заботы "Родной речи" экологического свойства и направлены на спасение книги, на оздоровление самой природы чтения. Основная задача формулируется так: "Книгу изучали и - как часто бывает в таких случаях - практически перестали читать". Педагогика для взрослых, в высшей степени, между прочим, начитанных и образованных лиц.
"Родную речь", журчащую, как ручей, сопровождает неназойливая, необременительная ученость. Она предполагает, что чтение - это сотворчество. У всякого - свое. В ней масса допусков. Свобода трактовок. Пускай наши авторы в изящной словесности собаку съели и выдают на каждом шагу вполне оригинальные повелительные решения, наше дело, внушают они, не повиноваться, а любую идею подхватывать на лету и продолжать, иногда, быть может, в другую сторону. Русская литература явлена здесь в образе морского простора, где каждый писатель сам себе капитан, где паруса и канаты протянуты от "Бедной Лизы" Карамзина к нашим бедным "деревенщикам", от повести "Москва - Петушки" к "Путешествию из Петербурга в Москву".
Читая эту книгу, мы видим, что вечные и, действительно, незыблемые ценности не стоят на месте, приколотые, как экспонаты, по научным рубрикам. Они - перемещаются в литературном ряду и в читательском сознании и, случается, входят в состав позднейших проблематичных свершений. Куда они поплывут, как повернутся завтра, никто не знает. В непредсказуемости искусства - его главная сила. Это вам не учебный процесс, не прогресс.
"Родная речь" Вайля и Гениса - это обновление речи, побуждающее читателя, да будь он семи пядей во лбу, заново перечесть всю школьную литературу. Прием этот, известный издревле, называется - остранением.
Чтобы им воспользоваться, нужно не так уж много, всего лишь одно усилие: посмотреть на действительность и на произведения искусства непредвзятым взглядом. Как если бы вы их читали впервые. И вы увидите: за каждым классиком бьется живая, только что открытая мысль. В нее хочется играть.
ОТ АВТОРОВ
Для России литература - точка отсчета, символ веры, идеологический и нравственный фундамент. Можно как угодно интерпретировать историю, политику, религию, национальный характер, но стоит произнести "Пушкин", как радостно и дружно закивают головами ярые антагонисты.
Конечно, для такого взаимопонимания годится только та литература, которую признают классической. Классика - универсальный язык, основанный на абсолютных ценностях.
Русская литература золотого XIX века стала нерасчленимым единством, некой типологической общностью, перед которой отступают различия между отдельными писателями. Отсюда и вечный соблазн найти доминантную черту, отграничивающую российскую словесность от любых других - напряженность духовного поиска, или народолюбие, или религиозность, или целомудренность.
Впрочем, с таким же - если не большим - успехом можно было бы говорить не об уникальности русской литературы, а об уникальности русского читателя, склонного видеть в любимых книгах самую священную национальную собственность. Задеть классика - все равно что оскорбить родину.
Естественно, что такое отношение складывается с малых лет. Главный инструмент сакрализации классиков - школа. Уроки литературы сыграли грандиозную роль в формировании российского общественного сознания в первую очередь потому, что книги противостояли воспитательным претензиям государства. Во все времена литература, как бы с этим ни боролись, обнаруживала свою внутреннюю противоречивость. Нельзя было не заметить, что Пьер Безухов и Павел Корчагин - герои разных романов. На этом противоречии вырастали поколения тех, кто сумел сохранить скепсис и иронию в мало приспособленном для этого обществе.
Однако диалектика жизни ведет к тому, что твердо усвоенное в школе преклонение перед классикой мешает видеть в ней живую словесность. Книги, знакомые с детства, становятся знаками книг, эталонами для других книг. Их достают с полки так же редко, как парижский эталон метра.
Тот, кто решается на такой поступок - перечитать классику без предубеждения - сталкивается не только со старыми авторами, но и с самим собой. Читать главные книги русской литературы - как пересматривать заново свою биографию. Жизненный опыт накапливался попутно с чтением и благодаря ему. Дата, когда впервые был раскрыт Достоевский, не менее важна, чем семейные годовщины.
Мы растем вместе с книгами - они растут в нас. И когда-то настает пора бунта против вложенного еще в детстве отношения к классике. (Видимо, это неизбежно. Андрей Битов однажды признался: "Больше половины своего творчества я потратил на борьбу со школьным курсом литературы").
Пётр Вайль и Александр Генис в своей книге «60-е. Мир советского человека» стремятся реконструировать образ советского человека времён оттепели, выделив своего рода «категории культуры» «шестидесятников», продемонстрировав эволюцию этих взглядов, расцвет и постепенное угасание.
В каждой из глав рассматривается одна из культурных категорий – вместе они сформировали мир советского человека 60-х годов. Образ жизни, мировоззрение людей этого поколения оказали серьёзнейшее влияние на дальнейшую историю Советского Союза – это тем более очевидно Вайлю и Генису в конце 80-х, когда перестройка и гласность вновь возвращают обществу многие идеалы шестидесятников.
60-е в понимании Вайля и Гениса – это прежде всего время утопии . Эта идея трансформируется различным образом в ключевых событиях и явлениях эпохи, но глубинная суть её остаётся неизменной. «Коммунизм, будучи в основе своей литературной утопией, осуществлялся не в делах, а в словах» . Высочайшим проявлением коммунизма в этом понимании стала , на деле успевшая провозгласить только свободу слова. Но именно слова , произнесённые или напечатанные – лежали в основе рассматриваемого исторического периода. Лучшей иллюстрацией этого Вайль и Генис называют высказывание Хрущёва: «Возросли потребности, я бы даже сказал, что не потребности возросли, возросли возможности говорить о потребностях» . В отношении к этим словам заключён один из центральных посылов книги, открыто высказанный лишь в эпилоге – неверно представлять себе 60-е годы в Советском Союзе бесплодными из-за того, что они деятельным образом ничего не изменили в политической системе – суть перемен заключалась в высказываемых мыслях, идеях, переживших за этот период подъём и падение – но ни в коей мере не исчезнувших бесследно.
Главный поэт эпохи, Н.С. Хрущёв, фактически провозгласивший 1961 год «20 годом до новой коммунистической эры», прямо повлиял тем самым на созидание нового периода в истории советского общества, нового мироощущения советского человека. В целом это мироощущение можно назвать более оптимистическим – появляется пространство для некоторой дискуссии в обществе, скинут с пьедестала образ Сталина-вождя (что чрезвычайно важно, хотя бы потому, что уничтожает эту составляющую извечного советского «двоемыслия»). Новым взглядам отвечают новые идеалы – прежде всего космос, провозглашавший безграничные возможности человека (попутно крушивший религиозность), новый-старый образ революции (Кубинская революция, не только как самоценность, но и как возможность освежить память о 1917 годе).
Советский человек, формирующийся под влиянием этих событий, оказывается наделён несколько другими, в сравнении с предыдущими десятилетиями, культурными ориентирами. Герои 60-х – молодые учёные (такие, например, как в фильме Ромма «9 дней одного года»), спортсмены (но, непременно, разносторонне развитые, культурные люди), геологи, отправляющиеся в Сибирь с гитарой и томиком Лорки. Все они обладатели этого нового дерзновенного духа, задорного оптимизма, романтически анти-обывательского – люди, верящие в возможность гармоничного развития (что проявляется и в «многоплановости» самого человека, и в вере в возможность «мирного сосуществования» с Западом). В этих людях ещё достаточно силён дух патриотизма, освящённый памятью о совсем недавней «Великой Отечественной Войне», демонстрирующей общую «правильность» выбранного коммунистического курса. Для тех же из них, кто уже выбрал путь «инакомыслия» всё же остаётся , как возможного противовеса сталинскому тоталитаризму, вера в трудный диалог с властью на её поле («соблюдайте свою Конституцию!»).
Возникающий мир носил характер «карнавального» (как раз в духе «реабилитированного» к тому моменту творчества Бахтина): здесь и типично советское «двоемыслие», гордость за страну – и плохо скрываемое восхищение перед Америкой, публикации Солженицына – и . Очень показательными эти противоречия выглядят в деятельности самого Хрущёва: «Драматический конфликт 60-х в целом и самого Хрущёва в частности заключался в разрыве между стилем времени и застойностью механизмов общественной, политической, экономической, культурной жизни» . Согласно Вайлю и Генису, Хрущёв до некоторой степени боролся сам с собой – сам накладывал на себя ограничения, которые не давали ему двигаться в направлении, которое он, казалось бы, сам же и выбирал. В искусстве иллюстрацией такого рубежа стал разгром выставки в Манеже – опасность которой заключалась именно в аполитичности, приверженности новым абстрактным формам искусства (а значит «непохожим на жизнь», а эта «похожесть» так важна для 60-х). На ещё более обобщённом уровне авторы отмечают диалогичность «чёрно-белых» взглядов на мир у «шестидесятников»: смех-слёзы, радость-горе, «наше»-«ненаше». Заграница, как «миф о загробной жизни» становится всё более известной, но оттого краски пропаганды не становятся менее мрачными. «Мы» совершенно определённо не такие, как «они». «Граница между “нашими” и “ненашими” не государственная, а видовая, как между животными и минералами» .
Полемика, таким образом, временами приобретает абсурдный, с точки зрения людей более позднего времени, характер. Наивными кажутся споры «какой человек Шухов?» или рассуждения о личностных качествах Матрёны из «Матрёниного двора» – за литературным героем всегда видят реального человека, о нём спорят, его позицию обсуждают. Совершенно не случайно Хрущёв как-то называет Солженицына «Иваном Денисовичем» (эзопов язык самиздата ещё именует его «Исаичем»). «60-е не обладали литературным взглядом, потому что сами 60-е были литературным произведением: так нельзя увидеть себя спящим» .
Однако это молодое, здоровое устремление к «гармонии» (состоявшее из многих направлений, в том числе и диссидентского) сильно меняет свой вектор развития к концу 60-х годов. «Дом» сменяет «дорогу», «христианство» (точнее, устремление к религиозности) «науку», «истина» – «правду», «русское» – «советское», «прошлое» – «будущее». В стране и обществе происходит поворот к имперским ценностям – лишается вдохновения дружба с Кубой, спорт из «Быстрее! Выше! Сильнее!» вновь воспринимается как оружие мировой политики и должен «наказать», «разгромить», «продемонстрировать превосходство». В то же время происходит некоторый раскол в «правозащитном» движении – осознавшем невозможность дальнейшей борьбы по старым правилам. Диссидентская среда несколько замыкается вокруг «культовых» фигур, в чём-то даже приобретает неприятный партийный характер (вроде составления «списков неподписавших обращения к властям»).
Окончательным крушением идеологии 60-х годов стал ввод войск в Чехословакию в августе 1968 года. Для коммунистического движения он сыграл неоднозначную роль: с одной стороны, продемонстрировал жестокость и тоталитарный характер его лидера – СССР , с другой – навечно сохранил идеал «социализма с человеческим лицом», означавший возможность построения коммунистической утопии в будущем. Внутри Советского Союза он оказался разрушительным – размежевав государство и интеллигенцию – и даже само общество, в более широком смысле. Каждый гражданин был поставлен перед выбором: либо признать преступный характер советской системы, либо закрыть глаза, промолчать – и стать «соучастником» свершившегося беззакония. Утопия была утеряна – вера в советский коммунистический путь если и не исчезла совсем, то вновь оказалась отодвинута в некое неопределённое будущее.
Родная речь. Уроки изящной словесности Александр Генис, Петр Вайль
(Пока оценок нет)
Название: Родная речь. Уроки изящной словесности
О книге «Родная речь. Уроки изящной словесности» Александр Генис, Петр Вайль
“Читать главные книги русской литературы – как пересматривать заново свою биографию. Жизненный опыт накапливался попутно с чтением и благодаря ему… Мы растем вместе с книгами – они растут в нас. И когда-то настает пора бунта против вложенного еще в детстве отношения к классике”, – написали Петр Вайль и Александр Генис в предисловии к самому первому изданию своей “Родной речи”.
Авторы, эмигрировавшие из СССР, создали на чужбине книгу, которая вскоре стала настоящим, пусть и немного шутливым, памятником советскому школьному учебнику литературы. Мы еще не забыли, как успешно эти учебники навеки отбивали у школьников всякий вкус к чтению, прививая им стойкое отвращение к русской классике. Авторы “Родной речи” и попытались снова пробудить у несчастных чад (и их родителей) интерес к отечественной изящной словесности. Похоже, попытка увенчалась полным успехом. Остроумный и увлекательный “антиучебник” Вайля и Гениса уже много лет помогает выпускникам и абитуриентам сдавать экзамены по русской литературе.
На нашем сайте о книгах сайт вы можете скачать бесплатно без регистрации или читать онлайн книгу «Родная речь. Уроки изящной словесности» Александр Генис, Петр Вайль в форматах epub, fb2, txt, rtf, pdf для iPad, iPhone, Android и Kindle. Книга подарит вам массу приятных моментов и истинное удовольствие от чтения. Купить полную версию вы можете у нашего партнера. Также, у нас вы найдете последние новости из литературного мира, узнаете биографию любимых авторов. Для начинающих писателей имеется отдельный раздел с полезными советами и рекомендациями, интересными статьями, благодаря которым вы сами сможете попробовать свои силы в литературном мастерстве.
Цитаты из книги «Родная речь. Уроки изящной словесности» Александр Генис, Петр Вайль
“Знали они, что бунтуют, но не стоять на коленях не могли”.
П.Вайль и А.Генис – авторы увлекательных и тонких эссе, в которых помогают читателям любого возраста отойти от привычных стереотипов в суждениях о русской классической литературы. Прочитайте фрагмент статьи и ответьте на вопросы.
Герои Чехова состоят в прямом родстве с лишними людьми Пушкина и Лермонтова, в отдалённом – с маленьким человеком Гоголя, и – в перспективе – не чужды сверхчеловеку Горького. Составленные из столь пёстрой смеси, все они обладают доминантной чертой – свободой. Они ничем не мотивированы. Их мысли, желания, поступки так же случайны, как фамилии, которые они носят по прихоти то ли автора, то ли жизни. (Говоря о Чехове, никогда нельзя провести решительную черту.) Почти каждый его персонаж – живёт в области потенциального, а не реализовавшегося. Почти каждый (даже «американец» Яша) – не завершён, не воплощён, не остановлён в своём поиске себя. Чеховский герой – сумма вероятностей, сгущение непредсказуемых возможностей. Автор никогда не даёт ему укорениться в жизни, врасти в неё окончательно и бесповоротно. Человек по Чехову ещё живёт в разумном, бытийном мире, но делать там ему уже нечего.Единицей чеховской драмы, её атомом, является не идея, как у Достоевского, не тип, как в «натуральной школе», не характер, как у Толстого, а просто – личность, цельный человек, про которого ничего определённого сказать нельзя: он абсурден, так как необъясним. <…> Произвольность, неповторимость, индивидуальность чеховских героев – внешнее выражение той свободы, которая дошла до предела, сделав жизнь невыносимой: никто никого не понимает, мир распался, человек заключён в стеклянную скорлупу одиночества. Чеховский диалог обычно превращается в перемежающиеся монологи, в набор безадресных реплик. <…> Чеховские герои мечутся по сцене в поисках роли – они жаждут избавиться от своей никчемности, от мучительной свободы быть никем, от необходимости просто жить, а не строить жизнь. Однако у Чехова никто не работает. Разве что за кулисами (Лопахин, например), но на сцене – никогда. <…>Доктор не может помочь чеховским героям, потому что они страдают не тем, что лечат врачи. <…>В композиции всех пьес Чехова огромное место занимают сцены встреч и прощаний. Более того, сама обстановка прославленного чеховского быта на самом деле полна вокзальной суеты. Тут вечный перрон, и вещи всегда в беспорядке: в «Вишнёвом саду» весь первый акт их разбирают, весь последний – укладывают. А за сценой (указывает ремарка) проходит железная дорога.Но куда же едут пассажиры чеховской драмы? Почему мы их всегда видим собирающимися в дорогу, но никогда не прибывшими к месту назначения? Да и где, всё-таки это место? <…>В театре Чехова ничего не происходит: конфликты завязываются, но не развязываются, судьбы запутываются, но не распутываются. Действие только притворяется действием, сценический эффект – эффектом, драматургический конфликт – конфликтом.Если бы сад не продали, что бы изменилось в жизни всех тех, кто так о нём беспокоится? Удержал бы сад Раневскую с её пачкой призывных телеграмм из Парижа? Помешал бы сад уехать Ане и Пете Трофимову? Прибавят ли вырученные за сад деньги смысла жизни Лопахину? Нет, судьба сада по-настоящему важна только для самого сада, только для него это буквально вопрос жизни и смерти.Тупик, в который якобы загнали героев долги, условный. Он всего лишь внешнее отражение другого, поистине смертельного тупика, в который Чехов привёл и действующих лиц «Вишнёвого сада», и себя, и всю русскую литературу в её классическом виде. Этот тупик образован векторам времени. Трагедия чеховских людей – от неукоренённости в настоящем, которое они ненавидят и которое они боятся. <…> Потому так тяжело, так стеснённо живут чеховские герои, что на них падает тень грандиозного завтрашнего дня, которая не даёт им пустить корни в дне сегодняшнем. Не зря футурист Маяковский сразу признал в Чехове своего – его он «с парохода современности» не сбрасывал. <…> Истребляя всякую символичность в своих человеческих героях, Чехов перенёс смысловое, метафорическое ударение на предмет неодушевлённый – сад.Только так ли он уж неодушевлён? Сад – вершинный образ всего чеховского творчества, как бы его завершающий и обобщающий символ веры.Сад – это совершенное сообщество, в котором каждое дерево свободно, каждое растёт само по себе, но, не отказываясь от своей индивидуальности, все деревья вместе составляют единство.Сад растёт в будущее, не отрываясь от своих корней, от почвы. Он меняется, оставаясь неизменным. Подчиняясь циклическим законам природы, рождаясь и умирая, он побеждает смерть. <…>Сад- синтез умысла и провидения, воли садовника и Божьего промысла, каприза и судьбы, прошлого и будущего, живого и неживого, прекрасного и полезного (из вишни, напоминает трезвый автор, можно сварить варенье).Сад – прообраз идеального слияния единичного и всеобщего. Если угодно, чеховский сад – символ соборности, о которой пророчествовала русская литература. <…>Все чеховские герои – члены как бы одной большой семьи, связанные друг с другом узами любви, дружбы, приязни, родства, происхождения, воспоминаний. Все они глубоко чувствуют то общее, что соединяет их, и всё же им не дано проникнуть вглубь человеческой души, принять её в себя.<…> Разрушена соединительная ткань, общая система корней.«Вся Россия наш сад», - говорит Трофимов. Те, кто должны насадить завтрашний сад, вырубают сад сегодняшний.На этой ноте, полной трагической иронии, Чехов завершил развитие классической русской литературы. Изобразив человека на краю обрыва в будущее, он ушёл в сторону, оставив потомкам досматривать картины разрушения гармонии, о которой так страстно мечтали классики.Чеховский сад ещё появится у Маяковского, его призрак ещё возникнет в «Тёмных аллеях» Бунина, его даже перенесут в космос («И на Марсе будут яблони цвести»).Но того – чеховского – вишнёвого сада больше не будет. Его вырубили в последней пьесе последнего русского классика.